Спящая Красавица или Колючая Роза
Выпускная работа в обучающей программе «Основы аналитического консультирования и юнгианской терапии». Сегодня познакомимся с работой Анжелы Карась на тему: «Спящая Красавица или Колючая Роза».
«Умеете ли вы слышать тишину? Умеете ли вы ее слышать так, как слышу ее я — путешественник? Путешественник по лабиринтам души. Стоит только замереть и прислушаться. И можно услышать сотни, тысячи голосов. Бывают голоса радости и счастья — тогда я радуюсь вместе с ними. Бывают голоса страданий и боли — тогда я спешу им помочь. Я лечу сквозь пространства и время. Пространство! Это ли бесконечность, которую невозможно постичь? Время! Это ли вечность, в которой мы живем? Человеческая душа — тоже вечность. Возможно ли, что время — это душа пространства? Сегодня, прислушиваясь к тишине, я слышу чьи-то стенанья. Знакомый голос, я когда-то слышал его. Он похож на мой! Что за ерунда? Не пойму! Я лечу по лабиринту времени, чтобы увидеть — кто это», — так начинается книга Анны Тополь «О чем кричит тишина».
И с этого небольшого отрывка я хочу начать описывать случай работы с молодой девушкой (имя изменено) Катей, который я назвала «Спящая Красавица».
Ко мне обратилась мама молодой девушки Кати с запросом о том, что ее почти 30 летняя дочь одинока, у нее нет семьи, подруг, и она живет в родительской семье. Я обратила внимание, что женщина свою 30 летнюю дочь описывает, как ребенка, который послушный и спокойный во всем ей помогает, никогда не отказывает. Дочь хочет найти работу, но мама переживает, что без нее (мамы) она не сможет социализироваться.
В школьном возрасте молодой девушки врачи психиатры поставили диагноз. В возрасте 2 или 3 месяцев детский врач невропатолог назначил ей препарат «Люминал», так как младенец по словам мамы, почти не спал и все время плакал. Когда ребенку было два года, родители развелись, и отец уехал жить в другую страну. До третьего класса Катя ходит в обыкновенный садик и общеобразовательную среднюю школу. С третьего класса Катю переводят учиться в школу-интернат, причина перевода — сложно дается математический предмет.
Катя учится в школе для детей с психическим и умственным отставанием в развитии, в дальнейшем она посещает социальные центры, где такие молодые люди могут формировать социальную среду для общения, развития и дружбы.
Когда Катя была подростком, в семье появляется отчим и рождается второй ребенок.
Началась терапевтическая работа. На первой встрече, Катя была очень робкая, ощущалось её внутреннее напряжение. Присев, Катя молчала, я еще раз напомнила, что наши встречи будут проходить в этом кабинете и она сама может решать, чем ей заниматься на наших встречах. Катя, как 8-летний ребенок, стала перечислять, что любит рисовать, заниматься танцами (ходит в центр, где есть танцевальные и театральные занятия) любит читать книги, читает много и часто, помогает маме, с мамой ходит по магазинам, готовит с мамой кушать, брата иногда водит на музыку, убирает, гуляет с собакой. Любит смотреть старые фильмы, особенно ей нравятся комедии прошлого столетия, по мнению Кати они добрые. Много читает, но что именно она не запоминает. Все это она говорила спокойно, безэмоционально и монотонно. Я смотрела и слушала 30 летнюю молодую девушку, которая все аккуратно и последовательно перечисляла, и мне пришел образ «Примерная школьница перед высокопоставленной комиссией рассказывает заученные фразы о счастливом детстве». Все наши последующие встречи были похожи одна на другую. В переносе я ощущала много грусти, одиночества, печали и пустоты. На одной из встреч Катя сказала, что очень хочет овладеть профессией фотографа, применив местоимения «Мы», она добавила, только мы еще не можем найти курсы, и они дорогие. На этой встрече Катя первый раз нарисовала рисунок «Дом и два цветка возле дома». Я долго рассматривала её рисунок: густо заштрихованная коричневая крыша на доме мне напоминала шапку, а густо заштрихованная коричневая дверь, скорее мне было похожа на широко открытый рот, как у Щелкунчика. Окна под крышей мне казались испуганными глазами. Возле дома стояло одинокое, слегка прорисованное неуверенное дерево, пять совершенно похожих цветов и куст.
Последующие наши встречи были очень однообразные, казалось, что ничего нового произойти не может. На сессиях она говорила одно и то же или могла сидеть минут по 10–20 в полном молчании, и я это молчание не нарушала. В эти молчаливые минуты у меня возникали вопросы «О чем она думает, что она чувствует? Почему молчит? Может ли она осознавать, что происходит вокруг нее? Почему она держит все в себе? Она ведь много читает, рассуждала я, тогда почему ей трудно, а порой даже казалось невозможно выразить вслух свои мысли? Живет ли она в мире собственных переживаний? Что же все-таки, пытается сказать это молчание? Или, что она скрывает за этим молчанием? Была очевидная глубина страдания, и что-то сильно блокировало возможность прямого контакта с чувствами. Как-то я сказала Кате о важности снов, на что она ответила, что ей редко снятся сны, и как правило, она их не помнит. Опять я ощущала печаль, унынье, тоску, отчаяние и скорбь. В одну из встреч Катя сказала, что очень хочет овладеть профессией фотографа, и добавила, только мы с мамой еще не можем найти курсы, и они дорогие. Иногда на встречах я замечала, что могу сидеть в кресле в той же позе, что и мама клиентки, (на нашей первой предварительной встрече), и в эти моменты мне казалось, что я совсем не „включена“ в рабочий процесс. Я ловила себя на том, что мне совершенно безразлично, о чем говорит или молчит Катя, я отслеживала в себе неприязнь, раздражение, отчаяние. Меня это злило, иногда мне очень хотелось спать. И я не совсем понимала, мои ли это ощущения и чувства, или это неосознанные процессы Кати или ее мамы. Все свои переживания и вопросы я выносила на обсуждение с супервизором, и каждый раз приходила к выводу, что надо дать ей время, чтобы помочь развернуться чему-то большему в нашем терапевтическом пространстве.
На 6 встречу перед карантином Катя не пришла. Мне сказали, что она пошла на танцы. Я улыбнулась, мой супервизор расстроилась, а у меня была радость, ведь она первый раз сделала то, что приносило ей удовольствие. На наших встречах я часто напоминала Кате, что она может делать, то, что ей нравиться, и вдруг я увидела маленькое проявление какого-то бунтарства. И ведь она говорила, что ей нравятся танцы и еще она бы хотела заниматься йогой. Я осталась в кабинете и мои все чувства и переживания по поводу маленького бунтарства, нашли свое место в песочной картине, которую я построила. Это оказался мой последний рабочий день в кабинете перед карантином. В начале работы с Катей в кабинете было много молчания, но в то же время ощущалось живое присутствие, что придавало встречам определённую живость.
Джин Маганья пишет: «Длительное молчание — это, по сути, коммуникация, несущая в себе динамику трудностей пациента. В большинстве случаев эта динамика представляет собой дефициты в отношениях с первичной фигурой того, кто заботится в период младенчества или раннего детства, которые привели к базисному дефекту. Проработка молчания, ментальное присутствие аналитика рядом с пациентом во время его молчания, обнаружение слов для пережитого — именно это является работой по исцелению базисного дефицита»… . (Джин Маганья «Притихшие дети» стр. 296).
Моя роль и функция в этот период молчания в кабинете состояла в том, чтобы, обеспечить чувствительное, сосредоточенное и пристальное внимание. Такое внимание мне должно было быть большим, чем просто слушанием. Это было слушание не только душой, но и всем моим телом.
Начался карантин. Три недели я не работала с Катей. Позвонила мама и попросила возобновить работу с дочерью.
Я с Катей стала проводить встречи по Вайберу. Это был самый сложный период в работе с Катей. У меня было ощущение, что я что-то очень тяжелое, очень объемное пытаюсь откуда-то извлечь. Порой это казалось просто невозможным. Я набирала помногу раз Катю на Вайбер, она могла мне просто не отвечать, но спустя минут 10 Катя сама меня набирала, и тут же связь пропадала, и так в течении 30 минут мы пытаться наладить связь. Наши встречи переносились, из-за отсутствия связи, Катя тихим голосом жаловалась (и в этом голосе слышался еле уловимый плач и тоска), что плохой интернет, что не может со мной связаться, и тут же снова пропадала связь по Вайберу. Если встречи и проходили, они были наполнены тяжестью и молчанием, или, когда это молчание прерывалось, она говорила тихим, тихим голосом, что она «опять сидит дома, и не может поехать в театральный кружок, все закрыто, метро не работает». Я не знала, что ей отвечать, единственное на что меня хватало, это говорить, что так всю жизнь не будет, что придет тот день, когда, снова откроется метро, снимут ограничения и люди смогут встречаться. Я рассказывала ей, что в истории нашей страны были очень тяжелые времена, когда люди несли много тяжелых утрат и жестких ограничений. Катя молчала и слушала. На встречах в Вайбере, она снова и снова говорила, что не понимает, почему надо быть дома, почему все закрыто, почему она не может поехать в свой театральный кружок. Скупая, еле заметная слеза могла покатиться с глаз, когда я говорила ей, что это очень грустно и печально. Я чувствовала растерянность и одиночество.
Однажды у нас не получалось минут двадцать связаться (она набирает — связь сразу же обрывается, я набираю — мне не отвечают). Я была в отчаянии, эту ситуацию мне сложно было осмыслить. Все, что мне оставалось делать, это ждать и верить в то, что встреча произойдет. Я взяла лист бумаги и стала писать, писать интенсивно. В письме я дала полную волю всем своим гневным чувствам, на связь и на пассивность Кати. В этот момент мне пришел образ, что я стою на краю «пропасти», в которую почему-то «должна» совершить спуск, или «сделать прыжок в бездну». Не успев дописать до конца письмо, Катя сама меня набрала. Мы с ней договорились поработать в методе «юнгианское серийное рисование».
На следующей встрече, Катя взяла лист бумаги и стала рисовать, но тут-же экран потух. Я смотрела на черный экран и слышала легкие шорохи карандаша, я ощущала, я старалась ощутить то, что рисуется на бумаге по ту сторону черного экрана. Несколько раз я обращалась к Кате, но она меня не слышала. Это длилось минут 20, мне стало сложно сидеть и смотреть на экран, в теле я почувствовала усталость и холод. Я прилегла на диван, держа в руке телефон, и продолжала смотреть на черный экран. Затем мне показалось, что смотреть на этот экран стало почему-то мало, надо было слушать эту черноту и пустоту, поэтому я приложила телефон к уху. Так я могла просто слышать, что делает Катя и прислушиваться к своим чувствам и ощущениям, Отчаяние, беспомощность, угнетенность и опустошенность, холод, разочарование, одиночество и покинутость нахлынули на меня холодным потоком. Я ощущала себя опустошенной и бессильной в том, что я должна «придумать, что-нибудь, чтобы помочь Кате прямо сейчас». В то же время, я осознавала, что у меня нет решений и нет сил. Я пыталась использовать эти реакции, чтобы представить — каково это быть Катей. Это вызывало у меня большое страдание, похожее какое-то страдание испытывала и Катя. Основываясь, на этой рабочей гипотезе, я искала образ, который помог бы помочь описать это бессилие, но он не приходил. Я стала впадать в дремоту, но при этом все слышу: слышу шорох, слышу еле уловимое дыхание жизни. В этом полузабвенном состоянии мне привиделись маленькие белые существа с крылышками, которые весело летали среди этого мрака. Такое состояние скорее было похоже на гипнотическое забвение. Я оказалась «в ловушке опыта аннигиляции, смерти и умирания». Это было больше похоже на травматическую реакцию, которая может возникнуть, когда отключается инстинктивный импульс, побуждающий бороться и бежать. Тогда возникает ощущение застывания на месте, мы диссоциируемся, теряем контакт со своим телом, наша душа покидает нас на время. В такой реакции неподвижности есть свои преимущества: боль не так сильно воспринимается, чувства и зрения притупляются. Все, что воспринималось мной как не переносимое, просто блокировалось, и в таком состоянии появилась готовность умереть. В дальнейшем размышляя над такой моей реакцией, я размышляла о раннем детском опыте Кати, когда она сильно кричала, и этот крик был не понят и не услышан. Все это было похоже на что-то «неживое» в психике и это неживое можно было бы предположительно связать с травмой ранних отношений, которая задействует инстинктивный уровень психики, создает остановку психических процессов и это на самом деле больше похоже на переход в состояние, противоположной жизни.
Д. Калшед в книге «Внутренний мир травмы» пишет о тревоге «дезинтеграции», которая угрожает аннигиляцией самой человечности — полным разрушением человеческой личности. В книге он пишет: «На выручку приходит архетипическая „сила“, предотвращающая разрушение. Эта сила представляет собой защитную систему самосохранения, которая гораздо более архаична и опустошительна, чем обычные защитные механизмы Эго. Это злокачественная „регрессия“, которая удерживает часть Я пациента в аутогипнитическом сумеречном состоянии для того, чтобы обеспечить выживание в качестве человеческой личности».
По Калшеду, целью архетипической защиты является сохранение личного духа в «безопасености», но развоплощенным, инкапсулированным, удаленным из единой структуры «душа-тело», лишенным пребыванием в реальном мире пространства и времени. (Юнгианский анализ 1.2018, 29)
Это был самая сложная встреча в работе онлайн с Катей. После этой встречи, вдруг Катя сама мне стала писать в Вайбер и активно интересоваться, когда и в котором часу мы будем встречаться. Я всячески выражала восхищение ее активности. Она начала говорить, что ей стало удаваться выходить в Zoom и участвовать в жизни театрального кружка. Ей это приносило радость, она могла снова со всеми видеться даже через экран телефона. Это меня искренне радовало.
На наших, последующих, встречах я узнала, что ей нравится путешествовать, она побывала в Европе, что у нее есть фотографии с этих поездок. Я спросила, может ли она мне их показать, она с удовольствием согласилась. Следующие встречи проходили в просматривании архивных фотографий в альбоме. Со снимков на меня смотрела совершенно другой человечек: улыбающийся, счастливый, жизнерадостный ребенок. Вот на пузе лежит довольный малыш, вот она катается на аттракционах, вот ее маленькую, улыбающуюся, на руках держит молодой парень, вот она с молодой девушкой весело идет за руку. Увидев мой интерес к снимкам, Катя оживилась и стала делиться какими-то своими воспоминаниями.
После этой встречи я размышляла о Кате, о ее немногословности, о ее закрытости, о ее одиночестве и инфантильности.
Мне вспомнилась сказка Братьев Гримм «Спящая Красавица», Шарль Перро эту сказку назвал «Красавица, спящая в лесу», а в английском варианте на называется «Колючая роза». Мария Луиза фон Франц пишет, что это история о девушке, которая исчезает с поверхности реальности, а затем в определенное время, появляется вновь. Бруно Беттельгейм рассматривает сказку «Спящая Красавица», как сказку подросткового возраста, где с наступлением половой зрелости Эго становится носителем индивидуальности. Б. Беттельгейм пишет: «С ростом Эго-сознания наблюдается прогрессивный перенос либидо на мир. Такой перенос либидо обусловлен двумя причинами: с одной стороны, использованием сознательного интереса Эго и, с другой стороны, проекцией бессознательного содержимого. Самые важные проекции этого периода — Анима и Анимус, которые активизируются в интересе к противоположному полу, до этого тщательно скрываемые в бессознательном. С наступлением половой зрелости Эго становится носителем индивидуальности. Отделение от бессознательного — настолько, насколько это необходимо для создания напряжения между двумя системами завершается. Этот напряженный конфликт приводит к устойчивому развитию личности. Укрепленное Эго позволяет воплотить и реализовать в жизни всевозможные врожденные психологические предрасположенности человека».
И это было как-то очень связано с Катиной историей.
Наступил двухмесячный перерыв в нашей с Катей работе. В этом промежутке мне удалось встретиться с мамой. На этой встрече я узнала, что в начале карантина у Кати были сильные истерики. Скорее всего маму охватила неосознанная паника, ей сложно было опять выдержать Катину беспомощность, она начала задумываться о том, снять отдельную квартиру для дочери, и мне это было похоже на бессознательную попытку отделиться и отстраниться от Катиных переживаний, но после того, как мы с Катей стали работать в Вайбере, Катя стала понемногу успокаиваться, и у нее стало получаться налаживать связь с театральным кружком, мама стала успокаиваться. На этой встрече я размышляла над тем, как, Кате расширить контакты и выходить в социум и стать более самостоятельной.
Сентябрь, наши встречи с Катей возобновились. На первой встрече после двухмесячного перерыва, Катя всю сессию оживленно делилась со мной о том, как она провела лето, куда ездила с мамой и где и как отдыхала с театральным кружком. И самая неожиданная новость для меня была, то, что она сама прожила неделю дома без мамы. Я искренне порадовалась за Катю. Мама все-таки немного попыталась довериться процессу взросления дочери, и преодолела свой страх. Катя благополучно справилась. В этой встречи было столько жизни и столько энергии, радости и гордости за эту молодую девушку. Я увидела в Кате взрослую девушку, которая соответствует своему двадцативосьмилетнему возрасту. Мне казалось, что это была не та девушка, в теле которой жил восьмилетний ребенок, передо мной сидела полноценная личность. На этой встречи она нарисовала рисунок, дом с деревьями. Дом стал более ровнее и устойчивее, возле дома два крепких дерева, что может символизировать желание роста и развития в этом доме появилась прозрачная дверь и ручка, и это мне дало сильную надежду и веру в то, что однажды, взявшись за эту ручку, можно будет когда-нибудь открыть эту дверь и выйти в большой мир.
Перед завершением работа, как мне показалась, была более продуктивной в наших встречах появилась оживление, Катя стала больше улыбаться, иногда могла грустить, пыталась сказать о своей злости на меня, призналась, что кроме мечты о профессии фотографа, хочет изучать иностранный язык, так как в они не изучали в школе. Были заметны какие-то внутренние изменения, внешне почти ничего не изменилось, а внутренние изменения стали более явными. На одной из сессий у меня родился образ чулана или маленькой кладовки, в которой дверь уже была открыта, и появилась возможность выйти. Я поделилась этим образом с Катей и неожиданно увидела на глазах у Кати слезы. В это мгновение я ощутила себя очень жестокой по отношению к Кати, и я отследила очень явное и большое чувство стыда за эту жестокость. Следующая наша встреча не состоялась, так как в социальном центре у Кати поднялась температура 38,2 и её отправили домой, но каким-то странным образом после приезда домой сколько бы ей не меряли температуру она была 36,6. Катя была здорова. Больше я об этом с ней не говорила. Я опять последовала за Катей, наблюдая, что будет дальше. На предпоследней встрече Катя нарисовала рисунок «Девочка под дождем» (проективная методика). Эта девочка подробно детализирована, выдержаны пропорциональные формы. На рисунке внешность девочки привлекательна Персонная часть хорошо прорисована плащ, шляпка, сережками, сумочкой (что выдает ее намек на женственность и сексуальность, при этом она открыта к миру и общению), но мне бросилась в глаза черным карандашом прорисована шея на рисунке и с одной стороны это вызвало у меня фантазию о запрете говорить о своих истинных желаниях, а с другой стороны это четкий черный квадрат был мне похож на ошейник, за который очень удобно цеплять поводок… Рисунок мы не обсуждали… . В нашу последнюю встречу я спросила, чем ей запомнилась наша совместная работа, и какую ценность она приобрела в наших встречах. На, что она ответила «Я чувствовала, что вы меня понимаете, и когда мне было очень тяжело, вы меня поддержали». Мне хочется думать о том, что, Катя получила опыт других отношений. В период наших осенних встреч она вышила бисером розу и приступила к вышивке уже более молодой и зрелой девушки.
Семья закрытая, как-то Катя сказала, что у них не принято рассказывать личное и, что происходит дома. Катя не плохо адаптировалась под свою реальность, её жизнь наполнена грустью, печалью и тоской, она робко ждет, когда мама с ней сходит погуляет, кода мама с ней пойдет в кино, она хочет общаться с подругами и ощущать полноту жизни, но как это сделать она не имеет ни малейшего представления. Она привыкла к своему существованию к своему подавленному депрессивному состоянию и смерилась со своей участью, она не боролась, громко не сопротивлялась, она боится потерять ту единственную любовь своей матери, которую она жаждет всем сердцем. Она живет маминой жизнью, под маминой опекой и заботой. Она удобна и послушна, безмолвна и покорна, мама определила ей социальный статус, мама определила её умственные способности, и сама Катя искренне верит, что все, что с ней происходит так в жизни и должно быть.
Наша работа завершилась. Я думала и размышляла над тем, а что ж для меня означало быть рядом с этой молодой девушкой и вместе с ней проходить этот путь, длиною в год. Я наблюдала как Катя проходит свой непростой путь к взрослению и укреплению своего Эго, а вместе с ней и я проходила свой личный путь взросления и укрепления как специалиста. Наш рост и развитие шли одновременно и параллельно, это был самый настоящий совместный творческий процесс, я тщательно подбирала и взвешивала слова, ощущая их эмоциональную наполненность, по сути, я пыталась переварить и осознать того, что самой девушке было не доступно. Я внутренне защищала ее, я сердилась на мать за то, что Катины переживания, как мне казалось совершенно ей безразличны, она от них отстраняется, я злилась на Катину пассивность, которая как мне казалось делает ее «пассивной жертвой». Я казалось, что очень важно вернуть Кате чувства и ощущения её в теле. Она очень уходила в себя, отрицая испытанный стресс и фактически отгораживаясь от собственных эмоций, но похоже это она совсем не осознавала. Закрывшись глубоко в себе, она обрубила доступ ко всем своим эмоциям. Самоизоляция затягивала ее в эмоциональный хаос, из которого нет выхода.
Становления и развитие Я происходит в контексте отношений с другими, Этот архетипический паттерн развития и отношений может формироваться внутри терапевтического пространства. Похоже, что и в наших отношениях пациент-терапевт я столкнулась с констеллированном архетипическим образом. Ханс Дикман пишет: «Обе стороны движутся внутри архетипического поля, созданного их особенным опытом и взаимными процессами идентификации. В основе ролей всегда находятся такие архетипы как мать-дитя, отец-сын, пациент-терапевт. На их присутствие больше влияет фон анализа, в то время как непосредственные переживания сторон контрастируют с принятыми в игре ролями, поскольку в архетипическом поле Эго-комплексы участников стремятся к взаимодействию с констеллированным архетипическим образом в форме, адекватной для каждого. В этом процессе обе стороны являются партнерами и вместе ищут лучшего решения для общезначимой эмпирической психической проблемы. Подобное столкновение с архетипическим полем происходит, например при работе с депрессивными пациентами. На бессознательный процесс депрессивных пациентов влияет архетип Великой Матери в его примитивном негативном аспекте. Если такой негативный персонаж констеллирован в аналитических отношениях, и если он начинает выходить на передний план, то перенос и контрперенос становится особенно тяжелым. Аналитику особенно трудно, потому что ему нужен специальный запас энергии для проникновения в темноту депрессии и овладения вызванными её тревогами и страхами. Только после этого возможно в аналитическом процессе становится помочь эго-комплексу депрессивного пациента вступить в депрессивную область и проработать свои страхи и тревоги».
Литература:
- Джин Маганья «Притихшие дети», — Москва 2018 г, 417 с.
- Х. Дикман «Методы аналитической психологии: введение», — М.: ИД «Городец», 2017–214 с.
- Б. Беттельгейм «О пользе волшебства. Смысл и значение волшебных сказок» — М.: ИОИ. 2020. — 464 с.
- Журнал «Юнгианский анализ», Москва, МААП, № 1 (32) 2018. — 215 с.
- К. Г. Юнг «Психологические типы» — АСТ Москва 1996–691 с.